САНАТОРИЙ "ИСКРА" В одиннадцатилетнем возрасте я попал в санаторий "Искра". Было это в Евпатории в начале шестидесятых годов.

Поместив меня туда, мои папа и мама первые дни не находили себе места и часами простаивали у каменного забора в надежде узнать, как мои дела. Они успокоились только тогда, когда увидели, что я сижу на веранде и кормлю другого мальчика, у которого совсем не действуют руки.

"Искра" в то время был детским специализированным неврологическим санаторием закрытого типа, и поэтому никаких посещений и передач в нем, как правило, не разрешалось. Там лечили детей с последствиями полиомиелита, спастического церебрального паралича и энцефалопатии.

Дети были в основном неходячие - тяжелые, как говорили нянечки и медсестры. Многие из них вдобавок страдали сильными нарушениями речи. Некоторые, в том числе и я, очень болезненно переносили разлуку с родными. На следующее утро после поступления в санаторий с еще мокрыми от слез глазами я написал домой письмо, где была всего одна-единственная строчка: "Мама, день з а б и р а н и я 11 ноября". Ведь этого числа родители должны приехать и забрать меня.

Мне нравились те нянечки, которые чем-то были похожи на маму. Вначале в палатах стоял сплошной крик и плач. Хорошо помню маленького Петю, который был весь напряжен, как струна, и не мог поэтому ни ходить, ни сидеть, ни разговаривать, и к тому же он совершенно не владел руками. Его бабушка буквально умоляла врачей, чтобы ее устроили как сопровождающего для внука. Ведь Петя нуждался в особом уходе. Ей отказали,- как выяснилось позже, под предлогом того, что она была медиком. Петя, проплакав весь день, лежа на коврике в игральной комнате _ посадить его на стул не было никакой возможности, - ночью - уже в палате - умер от бронхита.

Но мало-помалу, день за днем жизнь входила в привычное русло. По утрам нянечки умывали неходячих прямо в постели. Из палаты нас вели в столовую на завтрак. Дежурная няня останавливалась у окна раздачи и спрашивала повариху тетю Дусю: "Что сегодня для "протертых?" "Протертыми" на санаторском жаргоне назывались дети, которые совсем не могли жевать. Таких у нас в группе было двое, Галочка и Павлик. Для этих ребят приходилось отдельно готовить жидкую пищу - то кашу, то какое-нибудь овощное пюре. Потом мы шли в игральную комнату, а после групповых занятий принимали различные процедуры: рапные ванны, импульсный ток, массаж. На автобусе нас возили на грязи и только один раз за все время пребывания в санатории - к морю. Затем был обед, "тихий час", - когда мы снова ложились в постель и никому не разрешалось разговаривать, - полдник, вечерние групповые занятия и ужин. Еще нас лечили розовыми таблетками мидокалма, от которых у меня, например, никакого улучшения не наступало.

На отделении было три группы: младшая, средняя и старшая. На каждую из них приходилось по одному воспитателю и одной нянечке, не считая медсестры и методистки по лечебной физкультуре. Персонал работал посменно. Так как детских инвалидных колясок тогда не выпускали, то нянечкам и воспитательницам нужно было носить тяжелых детей на руках. Нянечки, а порой и воспитательницы кормили, одевали, обували и обихаживали тех из нас, кто был не в состоянии делать это сам.

КОНФЕТЫ

Я находился в средней группе. Наши воспитательницы Зоя Сергеевна и Валентина Григорьевна развивали у нас навыки самообслуживания и взаимовыручки. Так, ходячие ребята и девочки учились кормить и одевать неходячих. Несмотря на то, что я не мог передвигаться самостоятельно и с руками у меня было неважно, я тоже выбрал себе подопечного. Это был самый тяжелый по заболеванию мальчик в группе, армянин Андрей Исаджанян. Из-за постоянных мышечных спазм его руки были прижаты к груди, ноги не разгибались в суставах. А голова немного клонилась набок. Речь у него была нечеткой. Во время завтрака, обеда и ужина Андрейку сажали слева от меня, и я кормил его с ложечки. Трудности возникали только с компотом и чаем. Мне никак не удавалось взять кружку. И все же меня радовало, что я могу ему хоть чем-то помочь. И я всегда делал это с большим удовольствием.

Когда кому-нибудь приходила "вкусная" посылка из дому, что случалось не так уж часто, Зоя Сергеевна непременно спрашивала, хочет ли этот мальчик или девочка съесть все сам или же он поделится с товарищами. И не было случая, чтобы получивший посылку пожадничал. Однажды я проявил непростительную слабость. Андрейке прислали мармелад в красивой коробке, перевязанной синими ленточками. И Зоя Сергеевна, с его разрешения, раздала всем по две конфеты. Мне достались четыре засахаренные мармеладинки, двумя из которых я должен был накормить Андрейку, а остальные съесть сам. Поскольку я очень любил сладкое, то не заметил, как с наслаждением проглотил и свои и его конфеты. Андрейка долго и безутешно плакал... С тех пор прошло немало времени. Но и теперь при воспоминании об этом мне становится стыдно.

ДЕТИ В ГРУППЕ

Групповые занятия проводились в игральной комнате, иначе игралке, или на веранде, представлявшей собой большую лоджию, где стояли сдвинутые в ряд квадратные столы. Здесь под руководством воспитательниц мы рисовали, вырезали и наклеивали на листы бумаги цветные аппликации. А одна девочка, по имени Света, даже смогла выложить картину "Три медведя" из бордовых лепестков бархатцев. Света кропотливо трудилась над ней около двух недель кряду, как только выдавалось свободное от процедур время. И Валентина Григорьевна повесила ее картинку на стену. Руки у этой девочки были здоровые. Она ходила на костылях и сама надевала и зашнуровывала громоздкие ортопедические аппараты. Нянечка тетя Тоня говорила, что это домашняя наука.

Мы вместе пели, разучивали стихи наизусть. Девочки к празднику урожая мастерили бутафорские фрукты и шили платья. Однако настоящей дружеской привязанности ни у кого из нас не возникало. Хотя все мы были примерно одного возраста, но в то же время очень разными по степени и характеру заболевания. Физически и психологически мы подчас в большой мере зависели от окружавших нас взрослых. А имевшиеся у многих детей в группе расстройства речи также мешали нашему общению между собой.

Ходячие держались вместе. Их часто выводили гулять на территорию санатория. Мы, неходячие, сидели на веранде, привязанные к стульям с подлокотниками, чтобы не упасть от резких непроизвольных движений. Когда не было занятий, Саша Фролов лепил из пластилина самолетики, добродушный и слегка полноватый Игорь Коган рисовал, я читал какую-нибудь книжку или помогал читать Андрею Исаджаняну, перелистывая за него страницы. Сережа Хазаров своими неверными руками пытался соорудить башню из деревянного конструктора. При каждом его неловком движении башня с грохотом рушилась, и нужно было звать тетю Тоню, чтобы та собрала рассыпавшиеся по полу кубики. Светловолосая Лариса Горяинова вышивала и писала домой письма. Девочка Инна, фамилии которой я уже не помню и которая ходила, как в сомнамбулическом сне, держась обеими руками за стену, все время, словно нарочно, оказывалась возле нашего стола. "Ну вот, опять пришла кубики просить! - с досадой говорила Лариса. - Сережа, спрятал бы ты их, честное слово! Тебе же лучше. А то прицепится еще". Но как тут спрячешь, если не подчиняются руки, если не можешь взять игрушки, встать с места и уйти. Инна поворачивала к Сереже ничего не выражающее скуластое лицо и канючила каким-то вязким, заунывным голосом: "Отда-ай-й кубики! Отда-ай-й кубики!" Потом, пробормотав что-то себе под нос, перебирала руками по спинкам стульев и тихо удалялась. Иногда дело у них с Сережей доходило до драки. Причем первой всегда начинала Инна. Сергей лишь неумело защищался от нее. Тогда тетя Тоня и Зоя Сергеевна уже вдвоем спешили Сережке на помощь. Если Инна все-таки успевала схватить несколько кубиков, то, повертев их в руках и не зная, что с ними делать дальше, она почти сразу роняла их на пол. Она не понимала, что значит играть. Глаза у Инны были бесцветными и пустыми...

При всем том никто из нас не переживал из-за своей болезни. Мы с нею родились. И жили, словно в каком-то другом измерении, чем наши здоровые сверстники.

УКЛАДКА И "ПРОКРУСТОВО ЛОЖЕ"

Самой трудной процедурой считалась ЛФК, то есть лечебная физкультура. В "Искре" был хорошо оборудованный спортивный зал с подвесными мячами, козлами и прочими снарядами. Поначалу методистка Галина Валентиновна брала меня туда на занятия через день. Мне очень нравилось ползать и кувыркаться на широком ковре, ударяя руками по любому из мячей, потому, что их можно было спускать на канатах почти до самого пола. Помимо спортзала, были и отдельные кабинеты ЛФК. В кабинете Галины Валентиновны стояло так называемое "Прокрустово ложе", специально оборудованная доска с ножной подставкой для ортопедических укладок. На нее клали ребенка, подверженного непроизвольным движениям. И пристегивали его фиксационными ремнями, после чего методист имел возможность спокойно разрабатывать ему каждую руку и ногу в отдельности. Но спокойно ли..? Дети-спастики кричали от боли, когда их, зачастую согнутых в три погибели, распластывали на доске и выпрямляли им сухожилия. Для них это было нелегким испытанием. Доску в случае необходимости методист мог поставить вертикально. Таким образом, неходячих детей учили привыкать к положению стоя. Галина Валентиновна и ее сменщица Эмма Дмитриевна, правда, ни разу не проделывали со мной и с другими тяжелыми ребятами подобной экзекуции. Нас растягивали, так сказать, вручную. Потом меня брали на ЛФК реже и реже, а скоро методистка совсем позабыла о моем существовании. Все-таки в конце концов и я изведал, что такое "Прокрустово ложе". Но об этом расскажу позднее.

Обычную укладку нам проводили уже медсестры ежедневно на время "тихого часа" и вечером перед сном. На верхнюю часть туловища одевался мягкий пояс наподобие детского лифчика с лямками, которые затем привязывались к спинке и бортикам кровати. Точно также нам фиксировали в правильном положении руки и ноги. Это называлось лечение положением. Растянутые спазмированные мышцы очень скоро начинали нестерпимо болеть. Поэтому мало кто из неходячих мог выдержать укладку больше получаса. После десяти вечера, едва только медсестры и методистки расходились по домам, как изо всех палат слышались жалобные крики: "Тетя Аня-а-а, тетя Аня-а!!! Скорее развяжите!!!" "Ребятки, погодите немножко! Я сперва пойду девочек развяжу, а после к вам приду," - отвечала из коридора только что заступившая на дежурство ночная нянечка тетя Аня. Каким счастьем было освободиться от ненавистных фиксаторов, удобно лечь на постели и уснуть! Мой сосед по палате Юра Винин, чтобы ему, наконец-то, дали выспаться, порвал и съел инструкцию по укладке, которая висела в изголовье кровати. Однако на ее месте на следующий день прикрепили другую - уже не на бумаге, а на плотном кусочке картона. Когда тетя Аня запаздывала, я предпринимал отчаянные попытки выбраться из пояса. Порой мне было достаточно вытащить из ремешков правую руку и распутать те узлы, которые послабее, чтобы пояс перестал стеснять мои движения. Но если у меня это хотя бы изредка получалось, то у других нет.

КНЯЖНА ЧАВЧАВАДЗЕ

Однажды в группу поступила новенькая. С большим удивлением я узнал, что Сангали Чавчавадзе, так звали девочку, была грузинской княжной. Ей недавно исполнилось двенадцать лет. Черноокая, с пышными волнистыми волосами, Сангали носила маникюр, что в ее возрасте для того времени считалось неприемлемым, особенно в "Искре" , где все мы были одеты в одинаковые казенные бежевые пижамы и мальчики отличались от девочек только по короткой стрижке.

Княжну Чавчавадзе нянечки водили впереди себя под мышки. Она с трудом волочила по полу полусогнутые и тершиеся коленками друг о дружку ноги. За столом Сангали дичилась и поначалу ни на кого не хотела смотреть. Она сидела, уронив голову на руки и спрятав лицо. Как-то нас с нею случайно усадили вместе. Мы были почти что ровесниками. Но Сангали казалась гораздо старше. Кроме того, она ведь - княжна! В этом слове для меня было что-то сказочное и недоступное. Но внезапно во мне, сам не знаю, почему, пробудилось чувство глубокого сострадания к Сангали. Я вспомнил, как первые дни тоже очень тосковал по дому. И вот я тронул ее за рукав: "Сангаличка, а Сангаличка!" Она тотчас вскинула голову. И я увидел ее огромные пронзительно черные, полные страха глаза. "Сангаличка, Сангаличка! Что Сангаличка?! Ты побить меня хочешь, да?! Только попробуй!" - воскликнула она и уже занесла кулак на тот случай, если я, и впрямь, полезу к ней драться. Я немного опешил. Но потом улыбнулся и сказал: "Не бойся. Я просто хотел спросить, как по-грузински будет "жук". Сангали внимательно посмотрела на меня и впервые заулыбалась: "Не понимаю, что ты хочешь спросить: "жуки" или "руки"?" В слове "жуки" она делала ударение на первом слоге.

- "Жук!" - сказал я как можно четче, стараясь побороть заикание.
- Хэли, - ответила девочка, - хэ-ли. А меня зовут не Сангаличка, а Сангали, Сангалико. А тебя как зовут?
- Вася.
- Значит, по-нашему Васико. Вот так мы с Сангали Чавчавадзе сделали первый шаг к дружбе. Когда ее никто не торопил, Сангали бралась за спинку стула, потихоньку вставала и могла немного пройтись одна, без чьей-либо помощи. Она покачивалась из стороны в сторону, расставив руки, чтобы в нужную секунду на что-нибудь опереться и не упасть. И если бы не ее согнутые коленки, то она напоминала бы девочку-канатоходца. Сангали быстро привыкала к детям. Она оказалась веселой и не по возрасту рассудительной. Кроме того, легко разговаривала по-русски. С ней было интересно. Как-то раз она незаметно подошла ко мне, и я даже вздрогнул от неожиданности, увидев ее рядом. "Не надо дрожать, Васико! Это же я, а не волчонок серый из леса к тебе бежит, - с приветливой улыбкой сказала мне Сангали.- Я правильно говорю, - волчонок, - да?"
- Конечно. Ты, наверно, живешь в красивом княжеском дворце?
- Что ты, Васико! Зачем дворец! У нас в Тбилиси обыкновенный дом, как у всех.

Я был слегка разочарован. Моя дивная сказка разрушилась. Но с этой минуты Сангали точно спустилась для меня с небес на землю.

Она рассказывала про маму, которая ее очень любит, про своего дядю Гиви, про кошечку Кэтино, что недавно поселилась в их квартире. Я узнал, что, оказывается, мама по-грузински будет дэда, девочка - гого, а мальчик - бичо.

ДРУЖБА

Вскоре мы подружились. И Сангали начала учить меня грузинскому алфавиту. Она говорила, что буквы там совсем простые. Но как я ни старался запомнить эти многочисленные петельки, крючочки и загогулинки, у меня ничего не выходило. И моя подружка очень огорчалась. Ведь ей так хотелось, чтобы я смог научиться разговаривать с ней на ее родном языке. У меня в голове вертелись слова: генацвале, гамарджеба, мадлоб. В свою очередь я рассказывал девочке о жуках, бабочках, кузнечиках и стрекозах. "Тебе что все они нравятся?" - спросила Сангали. "Да", - ответил я и подумал, что сейчас она наверняка скажет: "Фу, какая гадость!" или еще что-нибудь в этом роде. Но Сангали произнесла с какой-то недетской задумчивостью: "Знаешь, Васико, я когда приеду в Тбилиси, то пришлю тебе про них книгу".

- Спасибо, Сангали. А эта книга будет на русском языке?
"На русском, на русском. Ты же не поймешь п о - г р у з и н с ко м у. И надо говорить не спасибо, а мадлоб, Сангали! Эх, ВасикоВасико!"- с укором сказала девочка и, улыбаясь мне, покачала головой.

Благодаря тому, что мы с Сангали подолгу болтали обо всякой всячине, она стала больше понимать мою речь, а я начал лучше говорить. Теперь мы всегда сидели вместе, Андрей Исаджанян, я и Сангали.

Несмотря на то, что воспитательницы, нянечки и медсестры, за редким исключением, хорошо относились к детям, меня не покидала смутная тревога. Может быть, еще и поэтому искреннее участие, которое проявляла ко мне Сангали, ее доверительное "Знаешь, Васико..." заставили и меня потянуться душой к этой девочке.

Между тем наступило первое сентября. И вместо игрушек и книжек, на наших столах появились учебники, тетради и высокие картонные коробочки от лимонных долек, в которых стояли карандаши. Школьные принадлежности хранились у воспитательниц. И перед началом уроков они раздавали их нам.

РЕВАЗ

Уроки были днем, а вечером после лечебных процедур и "тихого часа" мы готовили домашние задания. Те из нас, у кого не получалось делать их письменно, заучивали наизусть. Мои пальцы плохо подчинялись мне. Я писал, крепко зажав карандаш в кулаке и водя всей рукой по тетради, что требовало от меня больших усилий. И вот однажды, когда я решал сложный пример по арифметике, то услышал, как рядом тихонько всхлипывает Сангали. После уроков я взглянул на ее заплаканное лицо и спросил: "Что с тобой, Сангали? Может быть, у тебя задачка не получилась?" - Васико, ты знаешь, что они сделали?! Я уже спать легла, а тут пришла Галина Григорьевна с какой-то медсестрой, и они стали меня к кровати привязывать! Я им говорю, что не надо меня связывать, я же не сумасшедшая, правда, - и никуда не убегу. Мне ходить трудно. Я спать хочу. А они все-равно связали. Лежи, говорят, царица шамаханская. И ушли. Ты знаешь, Васико, знаешь, когда меня сюда привезли, я думала, что тут все плохие и будут меня бить. А ты не такой. И Людочка Огородникова тоже... Она на цыпочках ходит, а встала, увидела, что мне больно и сняла эти веревки... Мне и теперь очень больно, Васико! Скажи, тебе немножко-немножечко меня жалко, да?

Я осторожно провел своей непослушной рукой с растопыренными пальцами по мягким волосам Сангали. "Успокойся, пожалуйста, - сказал я. - Здесь нас так лечат, понимаешь. Меня вот тоже привязывают - и ничего. Нужно потерпеть, Сангали. Скоро мы поедем домой, и тогда все это кончится".

- И тебя связывают, Васико, и тебе больно?!!! Лечат, говоришь! Пускай они себя так лечат, а не нас!!! Это они нас наказывают просто. Почему? Потому, что мы больные, да?
"Васико, слушай, - продолжала Сангали. - Тут есть еще мальчик или девочка, чтобы умели по-грузинскому говорить?"
Мальчик Реваз Кочарадзе был в старшей группе. Я видел его всего дважды. И он произвел на меня настолько сильное впечатление, что мне даже захотелось в чем-то быть на него похожим. Реваз репетировал с музыкальным работником неаполитанские песни. И у него был красивый, хорошо поставленный голос. Но как встретиться с Ревазом?

"Придумал! - радостно крикнул я. - Скоро ребята из других отделений будут давать у нас концерт. На нем должен выступать и Реваз. Не зря ведь он так долго репетирует. Ты напиши записку. Мы ему ее передадим прямо на концерте. А потом он тебе ответит, Сангали."
- Это ты очень хорошо придумал, Васико! А что Реваз Кочарадзе мне обязательно ответит, да?
- Ну конечно!

Однако с того дня Сангали вновь замкнулась в себе, похудела, осунулась. На ее лице застыла гримаса отчаяния. "Я больше не могу ходить, Васико. Что они со мной сделали? У меня очень болят ноги", - говорила она. Через несколько дней у нее поднялась температура. И Сангали отправили в изолятор...

ЯБЕДА

Вечером в игралку зашла тетя Тоня. - Труфанов! Пойдешь на свидание! К тебе родители приехали. В вестибюле ждут.- Она усадила меня на детскую деревянную коляску на пружинных рессорах и повезла по длинному коридору. За нами следом пошли две девочки. Их имен и фамилий я называть не буду. Вестибюль оказался просторным с голубыми стенами и белыми колоннами. На диване напротив окна сидели мои мама с папой. Я очень обрадовался. Папа поднял меня на руки. "Здравствуй, сынок! Какой ты большой уже стал! - сказал он, поцеловав меня в щеку и вполголоса добавил. - Васек, нам с мамой пришлось сказать, что мы на днях едем в длительную командировку в Китай, чтобы нас к тебе пустили. Поэтому, если что... Ну ты понял". Мама обняла меня, посадила рядом и начала подробно расспрашивать, как мне живется в "Искре". Особенно интересовало маму с папой, занимаются ли со мной гимнастикой. Я ответил, что все хорошо, методистка тоже хорошая, но почему-то на занятия и в спортзал меня уже не берут... При этих моих словах две девочки, которые так и остались стоять в коридоре у приоткрытых дверей в вестибюль, переглянулись и мигом заспешили обратно.

"Как же это так получается, - строго произнес папа -. Методистка хорошая, а заниматься не хочет. Ты-то сам хочешь, чтобы с тобой занимались или ленишься?"
"Да, - сказал я, - конечно... Конечно, хочу". Я слегка запнулся, потому что сразу вспомнил про укладку. И мой ответ прозвучал неубедительно.
"Понимаешь, сынок, - продолжал папа, - гимнастика для тебя сейчас - самое главное. И ты должен стараться делать все упражнения, какие нужно. Трудно тебе, тяжело - не имеет значения. Надо - так надо. Как говорится, через "не могу". Все остальное само приложится. Главное - ходить!
"Вот именно, мы с папой изо всех сил стремимся как можно скорее поставить тебя на ноги. И ради этого устроили тебя в санаторий. А теперь вот выясняется, что ты здесь совершенно заброшен! - с огорчением подтвердила мама и спросила. - Как же зовут вашу методистку?"
- Галина Валентиновна. "Галина Валентиновна", - медленно повторила мама... Тем временем девочки, стоявшие под дверями, передали воспитательнице, что Труфанов жаловался родителям, что ему не делают ЛФК. Эта новость тотчас распространилась среди ребят. И я возвратился в группу с обидным прозвищем ябеда.

Дежурившая в тот вечер Валентина Григорьевна отчитала меня при всех. И как мне показалось, больше для порядка, чем всерьез. Я понимал, что сказал маме с папой правду. Но, выходит, ее не следовало говорить. Впрочем, к счастью, и ребята, и воспитатели быстро забыли об этом.

На кровати, под подушкой, я нашел письмо от Сангали, которое принесла тетя Тоня. В нем крупным, неровным почерком было написано: "Васико! Я тут одна и пишу письмо. Ты, Васико, тоже немножечко скучаешь без меня, да? Врач была и сказала, что со мной ничего страшного нет, что я скоро в ы з д о р о в л я ю с ь - правильно? Надо только побольше поспать, и все пройдет. Когда будет концерт, я буду уже со всеми. И увижу Резо Кочарадзе. Васико, у меня есть только вот этот один листочек, и я пишу на одной стороне на русском для тебя, а на другой по-нашему - для Резо. Если я долго не п о п р а в л я ю с ь, ты п е р е д а в а й ему, пожалуйста. Вот и все. До свидания! Сангалико."

На другой день о моем проступке стало известно Галине Валентиновне. Она привела меня в свой кабинет. Там уже была Эмма Дмитриевна. Галина Валентиновна начала говорить о том, что я у ней не один: тяжелых ребят почти половина группы. Как ей сразу со всеми управиться, когда самой приходится приносить нас на занятия на руках или привозить на старой неудобной коляске. Это очень трудно. А я вот возьми, да и наябедничай на нее родителям... Я почувствовал, как краска стыда заливает мое лицо, и едва слышно прошептал: "Галина Валентиновна, извините, я совсем не хотел вас обижать. Это слу... , это случайно так вышло".

- Не хотел, а обидел, - она вынула носовой платок, приложила его к глазам и порывисто выбежала из кабинета. Что-то словно оборвалось у меня внутри.

"Видишь, Василь, теперь твои родители напишут докладную главному врачу санатория. И Галину Валентиновну могут даже с работы снять", - сказала Эмма Дмитриевна и почему-то сочувственно посмотрела на меня. И хотя я знал, что мои родители ничего такого писать не станут, - они ведь очень добрые и всепонимающие, - к горлу подступил комок. Я не выдержал и заплакал.

МЕДСЕСТРА ЧУРОВА

Старшую медсестру Галину Григорьевну Чурову в "Искре" недолюбливали. Пожилая, невысокого роста, сухощавая, с глазами-буравчиками, она говорила резковатым, прокуренным голосом. Вместо обычного сестринского колпака, Чурова носила белую косынку с маленьким красным крестом. И частенько любила повторять, что в войну была парашютисткой.

По совместительству Чурова работала у нас методистом. Когда Галина Григорьевна дежурила на нашем отделении, то непременно наведывалась к одному мальчику из Ленинакана. Пока стояла теплая погода, Варшам Акопян все время проводил в постели на веранде. После операции его обе ноги были в гипсе с большой распоркой между стоп.

"Ну как, Варшам-джан, - сказала Галина Григорьевна, в очередной раз присаживаясь у изголовья его кровати. - ты уже написал домой, чтобы тебе прислали твои аппараты? Руки у тебя хорошие? Хорошие. Так вот, скоро гипс снимут, и ты будешь учиться ходить с костылями в аппаратах", - добавила она таким тоном, как будто выносила приговор.

- Да, джана Галина, я написал.
И Варшам показал ей листок, заполненный армянской вязью.
- Ты уж будь другом, пиши по-русски, чтобы я могла знать точно, попросил ты аппараты или нет.
- Джана Галина, м о й мама не может читать р у с с к и й письмо. Это было, как я бы теперь выразился, вполне резонно.

Тяжелые дети, попавшие в "Искру", были, как правило, слишком запущенными по заболеванию. Поэтому ходить учили только тех, кто мог владеть руками настолько, чтобы удержать костыли. Варшам Акопян как раз подпадал под эту категорию.

За год до "Искры" мне сделали пластмассовые тутора без стоп, которые мама всегда одевала мне, когда мы ходили гулять. Без них мои ноги подгибались, одно колено упиралось в другое. И я не способен был сделать ни шагу. Перед тем, как одеть мне тутора, мама обувала меня в ортопедические ботинки с высокими голенищами. Одевание туторов стоило нам с ней поистине титанического труда, - особенно, конечно, маме. Мои ноги были до такой степени непроизвольно напряжены, что ей приходилось ловить момент, когда они хоть немного расслабятся, - а это продолжалось порой не больше двух-трех секунд, - чтобы успеть втиснуть мне ногу в тутор и, придерживая ее ладонью, быстро-быстро затянуть шнурки. Потом кто-то из врачей посоветовал включать в это время спокойную музыку. И ноги стали расслабляться легче. В санатории я носил обыкновенные ботинки. Что же касается туторов, то их мне там вообще никто никогда не одевал.

И вот настал долгожданный день концерта. Я надеялся, что Сангали выпустят из изолятора. Сказать по правде, я здорово по ней соскучился. Но утром ее в группе не оказалось. Вечером, примерно за два часа до начала концерта, мы заканчивали диктант. Ребятам, которые должны были выступать, после уроков предстояла еще одна, последняя, репетиция. Зоя Сергеевна в белом халате не спеша прохаживалась с раскрытым учебником от одного конца длинного стола к другому и диктовала нам предложения. Я, сжимая в кулаке вместе с карандашом письмо Сангали, которое мне нужно было передать Ревазу Кочарадзе, старательно выводил букву за буквой. Оставалось уже совсем немного. И вдруг кто-то потрогал меня за плечо: "Эй, Василий Батькович, пошли-ка на занятия!" Я обернулся. Сзади стояла Чурова. В руках она держала мои тутора... Ее голос не предвещал ничего хорошего.

ОДИН В КАБИНЕТЕ

Кабинет Чуровой располагался в конце коридора. Справа от двери в нем стояла массажная кушетка, рядом - небольшая шведская лестница. На полу лежал коврик. А слева почти одну треть этой маленькой комнаты занимала та самая ортопедическая доска-"Прокрустово ложе", о которой я уже упоминал.

Чурова положила меня на коврик, поскольку с кушетки я мог легко упасть, - и начала зашнуровывать мне тутора. Я сказал, что надо сперва обуть другие ботинки, иначе будет больно.
"Замолчи!!! - вдруг неизвестно почему прикрикнула на меня Галина Григорьевна, наваливаясь всей тяжестью мне на ногу. - Ты здесь не дома! Я уж как-нибудь сама разберусь, что надо, а чего не надо!"

После ее окрика я сразу сник. Захотелось спать. Руки и ноги расслабились, и все стало безразлично. Я не заметил, как очутился пристегнутым к "Прокрустову ложу". "Теперь ты будешь у меня стоять, как миленький. И столько, сколько я захочу!"- сказала Чурова. Вышла из кабинета. И закрыла тяжелую дверь на ключ.

Нужно сказать о том, что в силу своей обездвиженности я рос слишком послушным. Никогда не возражал старшим. И склонен был верить чуть ли ни каждому их слову. Зачастую это приносило мне одни неприятности. Вот и сейчас, оставшись один и едва прийдя в себя от шока, я попытался найти хоть какое-то оправдание действиям Галины Григорьевны. "Наверное, - решил я, - она накричала на меня для того, чтобы мои ноги поскорей расслабились и можно было свободно одеть тутора". При этом я совершенно позабыл про ортопедические ботинки. Почему-то вспомнилась моя бабушка, которая прибинтовывала мне на кисти рук самодельные лангетки из картона и когда я морщился - пальцы выпрямлялись с трудом, - говорила мне: "Василек, это для твоего же добра. Потерпи, детка, ты же хочешь, чтобы у тебя руки были нормальные, правда?" Чурова и все вокруг тоже хотят мне добра. Значит, все в порядке. Нужно только набраться терпения. Нужно потерпеть. Ведь я же сам недавно говорил Сангали: "Потерпи, ну потерпи еще немного - и все это кончится". Сангали?! Сангали Чавчавадзе... Ее письмо... Я по-прежнему держал его в руке. Концерт... На него я сейчас уже вряд ли попаду.

По мере того, как у меня проходило состояние подавленности, мышцы на ногах снова понемногу начинали напрягаться. Тутора уже были мне малы. Они стали постепенно сползать, пока их нижние края не врезались в пяточные сухожилия. Это причиняло сильную боль. Звать кого-то было бесполезно. Дверь не пропускала ни звука. Даже если бы она была открыта - все равно - кто меня здесь услышит? Все, должно быть, уже на концерте. Я не знал, сколько прошло времени. Через окно в комнату торопливо пробирались сумерки. Ветер за окном теребил листву на старой акации. "Терпеть! - повторял я себе. - Только терпеть!" Но вот, наконец, справа и слева за стеной послышался шум - меня искали! Спустя мгновение раздался слабый скрежет отпираемого замка. Дверь распахнулась. Ко мне подбежали Эмма Дмитриевна и сестра - хозяйка Ольга Кононовна, которую я про себя назвал Ольгой Конандойлевной. "Василь, ты живой тут?! Нет, - оставить ребенка, закрыть кабинет и уйти! Как вам это нравится?! На такое одна только Чурова способна!" - воскликнула Эмма Дмитриевна.

"Да уж, а мы-то с вами что смотрели!" - тихим голосом проговорила Ольга Конандойлевна. И принялась расстегивать на мне тугие ремни "Прокрустова ложа". Немного одутловатое лицо Эммы Дмитриевны покрывали веснушки. А на левой щеке Ольги Конандойлевны была большая бородавка, придававшая ее лицу добродушное выражение.

"Эмма Дмитриевна, отведите меня, пожалуйста, на концерт. Мне очень нужно там быть. Только снимите, снимите тутора!"- еле вымолвил я.
- Очень нужно? Ты выступать собираешься или смотреть, как другие выступают а, Василь?
Не дожидаясь моего ответа, Эмма Дмитриевна взглянула на часы: "Через пять минут начинается. Если будем расшнуровывать - опоздаем. Ольга Кононовна, - обратилась она к сестре-хозяйке, - не в службу, а в дружбу, давайте отнесем Василя на концерт". Они посадили меня на стул. Взяли его с двух сторон за подлокотники. И понесли на второй этаж, где, в кинозале, вот-вот должен был начаться концерт.

КОНЦЕРТ

Народу в этом колоссальном, по моим тогдашним детским представлениям, зале набралось много. Я огляделся. Большое пространство зала первые минуты внушало мне тревогу. Сколько же здесь нас таких! Ребята в странных, подчас нелепых позах, вызванных болезнью, сидели кто на рядах, кто - также, как и я, - на стульях в проходе. Одних с обеих сторон поддерживали воспитательница и медсестра. Другие не знали, куда девать свои беспрерывно дергавшиеся руки.

Сидеть в туторах мне было неудобно. А главное то, что из-за них пятки и голени продолжали болеть. Это увеличивало спастичность не только в ногах, но и во всем теле. Края туторов еще сильней врезались в сухожилия. И боль возрастала. Получался некий замкнутый круг, из-за которого я не мог по-настоящему испытать удовольствие от детского праздника. Почему, ну почему я не попросил Эмму Дмитриевну, как следует, чтобы она все-таки сняла мне эти противные тутора! Но теперь было уже поздно думать об этом. Рядом не было ни Эммы Дмитриевны, ни нашей доброй нянечки тети Тони. Они находились где-то там, в глубине зала, с ребятами, которые вообще не могли обойтись без их помощи. Неподалеку от меня сидела чужая воспитательница. Звали ее Елизавета Константиновна.

В концерте принимали участие лишь те из нас, у кого не было дефектов речи или те, кто имел возможность свободно передвигаться. Большинство ребят присутствовало на нем только в качестве зрителей.

Какие-то девочки с другого отделения пели про то, что на Марсе скоро зацветут яблони. Потом два мальчика исполнили клоунские трюки. Кто-то из ребят играл на гуслях. Кто-то декламировал стихи. Девчата в нарядных платьях, которые они сшили в санатории своими руками, водили по сцене хоровод. А наш музыкальный работник Петр Евгеньевич задорно аккомпанировал им на аккордеоне. Но вот вышла девочка-конферансье и торжественно объявила: "А сейчас перед вами с неаполитанскими песнями выступает Реваз Кочарадзе, который приехал к нам из солнечной Грузии!"

Реваз Кочарадзе появился на сцене в большом кресле на колесах. Его иссиня-черные волосы были подстрижены бобриком. А лицо было каким-то просветленным. Таких лиц я с тех пор больше ни у кого не встречал. Ясные, карие глаза сияли. И, вот поборов боль и свою извечную робость, я прошептал: "Елизавета Константиновна!" При этом я вовсе не надеялся, что она меня услышит или поймет, ведь говорил я не очень хорошо. Но, на мое счастье, она оглянулась.

- Что, мальчик?
- Передайте, пожалуйста, эту записку Ревазу Кочарадзе.
- Кому-кому, Ревазику? Елизавете Константиновне пришлось вынимать письмо из моих сведенных спазмами пальцев, поскольку рука в тот момент совершенно перестала мне повиноваться. Потом Елизавета Константиновна подошла к сцене.
- Ревазик, это тебе.
Реваз Кочарадзе пробежал глазами листок и произнес, обращаясь к залу: "Перед тем, как я спою вам песни, хочу сказать Сангали, девочке, которая написала мне это письмо, что постараюсь выполнить ее просьбу. Ты слышишь меня, Сангали Чавчавадзе?!". И когда Реваз повторил то же самое на грузинском языке, из зала донесся голос Сангали... Что она ответила, я не знаю - она говорила по-грузински. Но Сангали тоже была здесь!!! Я обрадовался. А сознание исполненного долга придало мне новые силы.

Между тем Реваз начал выступление. Первой песней была "О, мое солнце!" Да, Реваз Кочарадзе пел как настоящий певец! Мелодия и слова были такими замечательными, что мурашки забегали у меня по спине. Я словно поднялся куда-то ввысь, над болью, над тревогой и страхом...

"Как ярко светит солнце в час заката,
Лучами алыми весь мир озаряя
И каждой травке дар свой отдавая.
Как ярко светит солнце в час заката!..

Я почувствовал, что мои ноги вдруг полностью расслабились. Боль прошла! Но это было уже не то почти безвольное расслабление, какое я ощутил в кабинете у Чуровой, пристегнутый к "Прокрустову ложу". У меня словно выросли крылья. Мне даже представилось, как будто в зал каким-то чудом проник кусочек голубого неба и моря, которое находилось так близко от нас и на которое многие из нас, к сожалению, так никогда и не смогли посмотреть. Потому что не выходили из стен санатория.

А что же Сангали? Как она?

...Я знаю солнце еще светлей.
И это солнце - свет твоих очей.
Одна ты, о, дорогая,
Одна ты солнышко мое!"

Потом Реваз пел и другие песни. Но они не сохранились у меня в памяти так, как эта.

"ОДНА ТЫ СОЛНЫШКО МОЕ"

Концерт кончился. В зале стало шумно. Ребята загомонили. Захлопали откидные сидения. Чужие воспитательницы, нянечки и медсестры начали собирать детей по отделениям и группам. Неходячих тащили к выходу: кого на стуле, кого под руки. Я всюду искал взглядом Сангали. Ее нигде не было. Мало-помалу зал опустел. Но за мной никто не приходил. Наступила резкая тишина. "Сангали!" - крикнул я в пустоту зала больше для того, чтобы слышать свой голос. Но вдруг откуда- то издалека, с самого крайнего места второго ряда, до меня донеслось: "Васико, я тут!" Я повернул голову. И увидел крохотную фигурку Сангали. Девочка поднялась. И медленно пошла в мою сторону - сама! Она шла боком, приставляя одну ногу к другой и хватаясь руками за стулья. Идти ей было невероятно трудно. А она все-таки шла! Вот Сангали остановилась на полпути отдохнуть. Посмотрела на меня и сказала: "Васико, Васико! Как ты еще далеко!" Она тотчас рассмеялась, потому что это получилось в рифму. Однако дойдя таким образом до конца второго ряда, она в нерешительности замерла. Теперь ей держаться было не за что. А оставалось пройти еще несколько шагов. Глаза Сангали, казалось, заполнили половину ее лица.

- Здравствуй, Сангали! Ты молодчина, что уже так хорошо ходишь.
Сангали, как прежде, улыбнулась. Слегка расставила обе руки, а потом вперевалочку, нетвердой походкой, словно подстреленная птичка, подбежала ко мне. Только сейчас я впервые заметил, какая она тоненькая и хрупкая. Сходу уцепившись за подлокотник моего стула и с трудом переводя дыхание, Сангали спросила: "Тебя что тоже здесь забыли, Васико?"
"Да," - ответил я.
- Ой, а что это у тебя такое на ногах?
Я рассказал ей о том, что со мной приключилось.
"Это все Галина Григорьевна, - отозвалась Сангали. - Она тебя наказала за то, что ты тогда нажаловался своим папе с мамой". А ведь верно. И как же я сам не сумел об этом догадаться. Понемногу меня стало клонить в сон. И Сангали легонько положила руку мне на плечо: "Спи, Васико, я никуда не уйду". Сквозь подступившую дремоту я слышал тиканье настенных часов. А, может быть, это билось сердце девочки? Сама, едва держась на ногах, она и впрямь не отходила от меня до тех пор, пока за нами, наконец, не пришли... Мне осталось рассказать совсем немного. Я не знаю, в чем заключалась просьба Сангалико к Ревазу Кочарадзе. Но только примерно неделю спустя к нам в "Искру" приехал ее дядя Гиви Таймуразович. Высокий и стройный, весь какой-то ослепительный, он подхватил Сангали на руки и навсегда унес ее из моей жизни.

А через три дня старшая медсестра и методистка по ЛФК Галина Григорьевна Чурова неожиданно для всех уволилась по собственному желанию... Вот так.

16 августа-10 декабря 1996 г.

назад | дальше | на главную